И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые…
В Берново к Александру Сергеевичу Пушкину лучше ехать ранней весной или в ноябре, когда листва опала, землю подсушил мороз и сквозь ветви двухсотлетнего парка струится мягкий солнечный свет, раскрывая вид на переменчивые окрестные овраги и всхолмья и стройный, чистенький, как с картинки, усадебный дом.
Но оказия всегда почему-то случается в разгар лета либо золотой осенью в канун листопада. Да еще обязательно в проливной дождь, в ненастную, пасмурную погоду, когда в кронах ревет ветер и подле круглого пруда с непрозрачной мертвой водой тусклый, сочащийся влагой, застоявшийся воздух сгущается до такой степени, что им трудно дышать.
Всё это ближе не столько к пушкинской поэзии, к простым и печальным пейзажам гостившего поблизости, в Курово-Покровском, Левитана, который, правда, нашел здесь мотив для своей самой мрачной картины «У омута», сколько к странным, с нотой экспрессии и сюрреализма, работам наследницы последних хозяев Бернова художницы Варвары Бубновой, оставившей воспоминания о проведенной тут юности: «В парке природа из года в год побеждала первоначальные выдумки барских садовников. Зарастали дорожки аллей, опустившиеся к земле старые липы сливались с некошеной травой. Входишь в аллею, будто в зеленую стеклянную бутылку, и нет из нее выхода на белый свет!»
И, кажется, у этого места есть какая-то тайна, клочьями тумана висящая на перекрестках усадебных троп и побеждающая «первоначальные выдумки» пушкинистов. Или дело просто в плохой погоде?
* * *
В 1769 году[1], «по болезни» оставив военную службу, в Берново вернулся представитель обрусевшей ветви древнего немецкого рода капитан-поручик Иван Петрович Вульф. Вскоре он был избран предводителем уездного дворянства, занимал различные должности по гражданской части и окончательно отошел от дел лишь в 1800-м.
Деревянный дом его стоял на площади перед барочной церковью Успения Пресвятой Богородицы. Это редкий памятник провинциального зодчества конца XVII столетия. С витыми колонками, причудливыми наличниками, массивным, в стародавнем сказочном духе, крытым крыльцом. Будете там – обратите внимание, что совершенно по-иному выглядят колокольня и трапезная. Прямые углы, жесткие монолитные объемы, подчеркнутая простота геометрических форм и декор, обыгрывающий готический мотив стрельчатых окон.
Тем не менее супруга Ивана Петровича была недовольна, поскольку, по ее словам, в селе «пахло мужиками»[2]. И на окраине началось строительство каменного особняка с двумя флигелями, перед которым разбили регулярный и пейзажный парки. Симметричной композицией, хорошими пропорциями и тщательностью исполнения главный дом напоминает тверской Императорский дворец. Его шестиколонный портик – пожалуй, самое блестящее создание дворянской архитектуры Старицкого уезда.
Вместе с тем помещичий замок на тридцать комнат, с «необыкновенно толстыми стенами и вместительными подвалами», не совсем вяжется с образом Вульфа, никогда не возвышавшего голос милейшего человека с мягким взглядом, умным лицом и доброй улыбкой. Если верить сохранившемуся портрету Кипренского, Ивану Петровичу более подошел бы поэтичный деревянный особнячок в близлежащей деревне Глинкино или окутанный благоухающими ароматами акации и шиповника, старательно побеленный одноэтажный с мезонином каменный дом в Курово-Покровском. Но тут, видимо, вновь сказался вкус его супруги.
У них было восемь детей. Родители старились, юные Вульфы росли, женились и выходили замуж и постепенно распространились по всей округе. Раздел наследства прошел не без эксцессов. Старший сын Петр был обижен настолько, что построился совсем рядом, на берегу реки Тьмы, лишь бы испортить вид из берновского дома.
Но нас интересует небольшая и, увы, не сохранившаяся усадьба Малинники, которую как раз в тот момент пыталась привести в порядок вдова любителя варить варенье и няньчиться с отпрысками Николая Ивановича Вульфа Прасковья Александровна Осипова-Вульф, в девичестве Вындомская. Девичество тут важно потому, что от своего батюшки она получила тоже несколько подрасстроенное, обширное, до 700 душ крепостных, псковское имение Тригорское, находившееся в трех километрах от Михайловского. Того самого Михайловского, что принадлежало Ганнибалам – Пушкиным!
С Александром Сергеевичем она была знакома с 1817 года. Дело не только в близком соседстве, но и в явной неординарности этой женщины, читавшей политические трактаты, ловко управлявшейся с хозяйством и в примерной строгости воспитывавшей детей. С ними она была отчасти деспотом, а вот о Пушкине заботилась истинно нежно, по-женски и по-матерински, вникая в его мысли и настроения, давая ему пристанище в моменты разлада с родителями, хлопоча о его участи в михайловской ссылке. Возможно, несмотря на разницу в возрасте, было тут с ее стороны и романтическое чувство, была и ревность к соперницам, но всё это не вышло за рамки приличий.
Дети и племянницы Осиповой-Вульф приходились Александру Сергеевичу младшими ровесниками, с одной стороны, способными составить интимный дружеский круг, а с другой, признававшими его исключительное значение и превосходство. Прежде всего – Алексей Вульф, студент Дерптского университета, «простой и серьезный, имевший обо всем затверженное понятие в ожидании собственной проверки».
Часть девиц была влюблена в поэта, в другую часть влюблялся он сам, что неизменно пробуждало вдохновение. Анну Керн до этого он видел лишь однажды, на балу, и развлекал пустым разговором о том, куда стремятся попасть красивые барышни, в рай или в ад. Когда она явилась к тетке, вспомнил об этой встрече, и грянуло «Я помню чудное мгновенье».
Анна Вульф, драматически-безнадежно влюбленная в него, как Татьяна в Онегина, и, кстати, тоже писавшая ему письма. Хорошенькая Алина Вульф, спокойная, ровная, державшаяся индифферентно и тем неизменно привлекавшая его внимание.
Наконец, простушка Netty, предмет его бесконечных иронических комментариев и – не обожания, не преклонения, но, по всей вероятности, физического влечения. Она постоянно жила в Тверской губернии. И, может быть, еще и поэтому, когда в 1828 году Прасковья Александровна пригласила его в Малинники, он прогостил там целую осень, вновь вернулся на Рождество и снова приехал в октябре следующего года.
Местная ребятня, облизываясь, глазела на Пушкина. Ей внушили, что он – сахарный. К обитателям Малинников добавились соседи Вельяшевы с прелестницей – синеглазой дочкой Катенькой. Затем родственники – Вульфы из Курово-Покровского, Бернова и Павловского, среди коих особенно выделялся добродушный и бескорыстный флегматик Павел Иванович. В 1812-м он служил в ополчении, привез из-за границы сожительницу, немку Фредерику фон Буш, и через несколько лет на ней женился. «Упади на него стена, он не подвинется, право, не подвинется».
Седьмая глава «Онегина», «Поэт и толпа», «Анчар», «Зимнее утро», «Зима, что делать нам в деревне?..», посвящение к «Полтаве», предисловие к «Белкину», наброски к «Русалке» – всё это создано именно здесь. Так постепенно складывалось Пушкинское кольцо Верхневолжья, которое официальное признание получит лишь спустя без малого полторы сотни лет.
* * *
«Об охране, использовании и благоустройстве историко-природного заказника, связанного с жизнью и творчеством А.С. Пушкина» – название постановления Калининского областного совета народных депутатов 1968 года если и не звучало как поэма, то значение имело не меньшее. Оно реабилитировало помещичьи гнезда и дало старт проекту, достойному войти в учебники по развитию туристической отрасли.
В Грузинах, Малинниках, Курово-Покровском были приведены в порядок заброшенные усадебные парки (жаль, что ныне от этого благоустройства не осталось и следа). Сохранен упоминавшийся выше особняк в Глинкине, капитально отремонтирован комплекс в Бернове. И уже в середине семидесятых сюда потянулись караваны автобусов, обеспечивая наполняемость гостиниц, доходы общепита и сувенирных лавок. Пушкин до сих пор остается надежной опорой местной экономики.
Открытию Кольца сопутствовала масштабная pr-кампания. В Бернове, Торжке, Калинине (Твери) установили превосходные памятники. Были выпущены десятки путеводителей, буклетов, значков и наборов открыток. Повсюду обнаружились многочисленные пушкинские тропы, пушкинские холмы, пушкинские сосны, под сенью которых Александр Сергеевич якобы предпочитал в одиночестве проводить время.
Берновские апокрифы звучат сегодня как фрагменты романа «Понедельник начинается в субботу»: «Дверь открыла маленькая старушка. Босая, простоволосая, с удивительно живыми глазами. Она не спросила, кто мы, и тут же убежала. Вернулась с двумя ведрами студеной колодезной воды. Пока мы умывались, на столе появился кувшин молока и круглый пахучий каравай. Наше внимание привлек иконостас. Там, рядом с ликами святых, стоял аккуратно вырезанный из «Огонька» портрет Пушкина»[3]. Но, собственно, за миражом незамутненной простоты и гостеприимства и тянутся в деревню туристы!
Наконец оказались востребованы воспоминания Варвары Бубновой и других потомков Вульфов и Панафидиных, заставших Берново, Малинники, Курово-Покровское на рубеже двадцатого столетия, кропотливые исследования тверских бессребреников-краеведов, преимущественно – школьных учителей литературы. К ним подключились академические ученые, в целом приветствовавшие подъем интереса к наследию поэта, но посматривавшие на происходящее не без дрожи. Особенно их беспокоило, что граждане могут вообразить, будто и сам Александр Сергеевич путешествовал по Кольцу, хотя в действительности он следовал совершенно иными путями, к тому моменту порядком заглохшими.
Ну а затем почетными председательницами многочисленных пушкинских чтений и конференций стали литературные дамы, разгадывавшие «загадку Натали» в толстенных романах с пространными лирическими отступлениями, которые с удовольствием печатала «Роман-газета». Теперь этих наследниц чеховской Войницкой и набоковской мадам Вагабундовой уж нет, и без них даже немного скучно, хотя они тоже оставили свой след в берновском музее.
* * *
Его открытию в главном усадебном доме мешало одно обстоятельство: в пушкинские времена имением владел не слишком приятный господин – Иван Иванович Вульф, при живой жене и детях устроивший гарем из дворовых девок и в 1827 году доведший крестьян до бунта. Не пропустите портрет Надежды Гавриловны Вульф, урожденной Борзовой, несчастной супруги Ивана Ивановича, кисти неизвестного крепостного живописца[4]. Несколько упрощенный, но исполненный драматизма образ решен в динамичном сентиментально-романтическом ключе, с тонкой колористической разработкой и явным сочувствием к модели. Можно только согласиться с Александром Сергеевичем, который, как рассказывают, особо выделил эту работу и попросил познакомить с автором. Ему сообщили, что тот продан.
Так или иначе, нашлись свидетельства, что в Бернове поэт отказывался читать вслух свои стихи. Это сочли протестом против крепостничества, и последняя преграда исчезла. Пушкин почти не общался с хозяином усадьбы, но помимо самой просторной в округе бальной залы, помимо прекрасного парка и изменчивой Тьмы тут жила всё та же Netty!..
Впрочем, была и другая проблема – отсутствие самодостаточной коллекции, на основе которой мог бы быть создан музей. Довольно быстро, благодаря поддержке из Калинина, Москвы и Ленинграда и дарам наследников, удалось собрать порядочно антикварной мебели, в том числе диван с мягкой спинкой, на котором, по преданию, располагался на ночь поэт. Нашлись дуэльный пистолет, костяной игольник, пяльцы для вышивания, шкатулка красного дерева, икона «Неверие Фомы» и еще несколько раритетов, дающих определенное представление о жизни младших и старших Вульфов. Пробелы восполнили вещами, им не принадлежавшими, но «характеризующими эпоху», либо копиями изданий, гравюр и документов из других источников. И все-таки впечатления значительности, содержательной насыщенности музейного собрания, на мой взгляд, достичь не удалось. Хоть не скажу, в чем тут дело: в его качестве или в том, как оно подано.
С советских времен экспозиция если и менялась, то фрагментарно и не по существу, и, в зависимости от погоды, отнестись к ней можно по-разному. На первом этаже господствует слегка архаичный стиль типичного краеведческого музея, стремящегося подавить обилием дат, имен и событий. Помимо Вульфов – виды тверского гостиного двора и Нижнего Новгорода, Катенин, Мицкевич и, кажется, даже Мазепа. Присутствие их оправдано тем, что они были адресатами или героями пушкинской лирики, созданной в этих краях. Они образуют излишний информационный шум и отодвигают на второй план представителей старицкого дворянства и их родовые гнезда, ради которых прежде всего сюда и едешь. По крайней мере, сам Александр Сергеевич к своим друзьям относился гораздо внимательней, по его письмам можно узнать даже, кто и когда болел флюсом.
Тема «Пушкин в Бернове» на втором этаже решена через ряд инсталляций, как бы воссоздающих кабинет, большую и малые гостиные и столовую. Отдельных, пусть и аутентичных, предметов обстановки, расположенных как-то скованно и суховато, небольшого количества эстампов и живописных полотен на голых стенах и минимума бытовых мелочей, по-моему, недостаточно, чтобы воскресить атмосферу дома. Мебель хорошо смотрится внизу, где каждый объект подан как имеющий самостоятельное значение. Там она будит фантазию, провоцируя домысливать остальное. Здесь же, в условной выгородке, которую позволено разглядывать лишь издали, это значение теряет. Отдельные фрагменты удачны, но общей картины не складывается. Подробности повседневной жизни особняка, его сложного устройства остаются загадкой.
Реконструкция быта, через погружение в который приходишь к постижению бытия, – тенденция последних десятилетий. Так что упрекать авторский коллектив начала 1970-х не совсем справедливо. Сделав акцент на дворянских интерьерах, создатели музея в те годы, возможно, даже проявили творческую смелость. Хотя есть ощущение, что часть усилий была потрачена, чтобы замаскировать нехватку ключевых экспонатов и пробелы в знаниях о пушкинских визитах. Смущает и жанровая неопределенность экспозиции – то ли мемориальной, то ли историко-краеведческой, то ли литературной.
Все это могли дополнить и исправить их нынешние коллеги. Но, как и сорок лет назад, в «гостиной», отвлекая внимание от изображения Надежды Гавриловны, висит женский портрет, снабженный этикеткой «Неизвестная работы неизвестного». На самом деле это Екатерина Дмитриевна Куракина, что давно установлено, и данного портрета здесь быть не могло, оно из имения Степановское-Волосово. В соседней комнате «Портрет девочки из семейства Бакуниных», уникальное по художественной значимости произведение XVIII столетия, практически не имеющее аналогов в региональных коллекциях, используется всего лишь для создания антуража.
В еще одной комнате, недалеко от «малой гостиной» – предметы крестьянского быта. Время уравняло господ и холопов, в отечественной истории все они обрели равное значение. Только вместо копий с Венецианова и среднестатистических «повойников и хомутов» хотелось бы увидеть реальные образы и судьбы берновских крестьян. Кроме того, модный венециановский пастушок вполне мог украшать кабинет отъявленного крепостника, а помещик, сочувствующий своим рабам и стремящийся облегчить их участь, мог не терпеть мужицкого вида. Человек сложен, и понимания сего обстоятельства ждешь от музея.
Впрочем, в хорошую погоду это перестает иметь какое бы то ни было значение. Гостей встретит дама в платье XIX столетия[5]. В кабинете обнаружится владелец усадьбы и заведет разговор об охотничьих собаках, молодых крестьянках и дуэльных пистолетах. Либо, напротив, выяснится, что помещик уехал в Малинники и местным разрешено позвать на праздник селян из соседних имений, то есть вас. Дворовая девушка покажет хозяйский дом, будет плетение венков, игры и хороводы. Праздники, фестивали, театрализация и интерактив – сильные стороны нынешнего Бернова, пытающегося приспособить свое реноме к запросам туриндустрии.
* * *
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи[6]…
В размер этим светлым и легким стихам, боюсь, не сказать, а прозой – предпочту Берново в погоду плохую. В кронах старого парка завывает ветер. Внизу тишина и сумрак, лишь в центре круглого, словно бы наплаканного русалкой, пруда подрагивает серый лоскут небес. Что же за тайна прячется на перекрестках усадебных тропинок?
Не найдя себя ни в военной, ни в штатской службе, не обзаведясь семьей, Алексей Вульф в одиночестве доживал свои дни, оставив дневник с заметками о родственниках и фривольными фантазиями о любовных победах. Netty Вульф вышла замуж лишь в тридцать пять лет и уже в следующем году скончалась при родах. Анна Вульф не вышла вообще, сделавшись странной, замкнутой и ко всему равнодушной. Их жизнь была освещена Пушкиным, и они заплатили за это цену.
Как прежде, сбегал из Михайловского в Тригорское, на пороге тридцатилетия – в возрасте современного городского пижона, догадывающегося, что молодость заканчивается, готового остепениться, но откладывающего это на потом, – он нырнул в Малинники под крыло Осиповой-Вульф от петербургских проблем. Наслаждался пленительной деревенской скукой. Лакомился клюквой. Стрелял по мишеням. Резался в шахматы и в вист. Подсмеивался над экономическими прожектами местных горе-помещиков, а сам, будучи гостем, от хозяйственных забот был свободен. Наблюдал галерею провинциальных типов, сочетавших чудачество с душевным благородством. По обыкновению, и в письмах, и в живом общении бравировал легкомыслием, зорко следя, догадывается ли визави, что это всего лишь маска.
И совершенно непостижимым и для современников, и для потомков образом титанически работал. Рифмуя не слова и не строки, а, кажется, самое Россию, с ее цепляющимися за косогоры крестьянскими избами, вспыхивающими на солнце извилистыми черными речками, мутным небом, унылыми полями, далеким горизонтом и до боли родным воздухом.
В витринах – копии его рукописей, выполненные на двухсотлетней бумаге. Сколько же энергии сконцентрировано в ровном стремительном почерке. Как пластически выразительны и психологически остры наброски. В сравнении с лежащими рядом другими документами и гравюрами той эпохи эти рукописи – как рисунки авангардистов Пикассо, Кандинского и Малевича. Александр Сергеевич всегда почему-то смелее, ярче, неожиданнее и современнее тех, кто о нем повествует. И неужели причина того, что на соседних и дальних деревнях – Грузинах, Млевичах, Глухове, Ладьине, Дарах, Высоком, Богатькове, Покровском – лежит печать запустения, состоит в том, что когда-то здесь воссияло солнце русской поэзии?..
[1] Опираясь на «выдумки пушкинистов», точнее, на их многолетние разыскания, проследим, каким же образом Берново оказалось связано с жизнью поэта. Попытаемся изложить события последовательно и логично, чем почему-то пренебрегают все попадавшиеся нам путеводители.
[2] Документальных подтверждений у этой легенды нет, но ее пересказывают даже серьезные специалисты.
[3] А. Пьянов, М. Ильин «Пушкинские места Верхневолжья». М., 1971, стр. 32.
[4] В музее он представлен, к сожалению, в копии.
[5] Очевидцы утверждают, что это директор музея.
[6] «Путешествие Онегина» писалось именно на старицкой земле.